Николай Колычев о своем творчестве
Сколько раз, очарованный пронзительно искренним Словом, дивной музыкой, прекрасным танцем, картиной или скульптурой я, да и каждый, наверное, спрашивал себя: «как это делается?» Сколько раз задавал я и слышал, как задавали другие этот вопрос писателям. Музыкантам, художникам… Но в ответ никто ничего конкретного поведать не мог.
«Пишу — как дышу», «Беру глыбу мрамора и отсекаю лишнее», — ответы либо уклончивы и ироничны, либо бесконечно подробны, но ничего не объясняют. Спрашивали и у меня. Я честно пытался ответить, но ответа не находил. Я спрашивал об этом у себя, мучался, но — безрезультатно. Нет рецептов творчества. Есть вещи в природе, от нас не зависящие — нечто необъяснимое, тайна… Но как притягательно непознанное!
Из чего же родятся стихи?
Я пытался разобраться, уловить состояние творчества, заглянуть вглубь себя.
В детстве мама, помогая заучивать стихи, обязательно требовала от меня от меня: «Представляй каждое слово, думай, что оно обозначает, что выражает». И стихи запоминались как изобразительный ряд. Возможно, потому появилось желание самовыражения — описания Словом неких образов, являющихся моему миросозерцанию.
Мои рисунки — это попытка ухватить зрительные образы, предшествующие появлению стиха. То, что я попытался изобразить, далеко не полностью передает то, что хотелось бы объяснить — к сожалению, я не профессиональный художник и не могу в полной мере передать в рисунке свои ощущения.
Я думаю, что любой человек хранит в душе мир образов, которым хочется поделиться с другими, поскольку это — прекрасно. Но коснеет язык, но неловка рука. Поэтому необходимо учиться творить стихи, музыку, картину, петь, танцевать.
Хотя учеба еще — не гарантия успеха. Если внутренний мир творящего человека не совпадает с миром внешним, состоящим из множества человеческих миров, то происходит отторжение и произведение, едва родившись, умирает. Но оно может воскреснуть, если мир придёт в соответствие с ним. Ведь бывает, что изменяясь, мир отторгает любимое прежде.
Внутренний мир — это искра Божия. Каждый человек должен пытаться открыть его всеми доступными способами. Это — поиск Бога в себе. Творчество — как молитва. Нередко мы просим у Бога и не получаем, но это не значит, что молиться бесполезно… «Проси и воздастся».
В небе серо, в небе грустно.
Луг пожух, и лес испуган.
Плачут лебеди да гуси
И текут по небу к югу.
Птицы плачут – сердцу больно,
Оттого ль за острым клином
Побежал мужик по полю
От хибары, от скотины.
От жены, трудом согбенной,
От детей, вослед кричащих,
От скирды гнилого сена…
Он хотел взлететь над чащей.
Он хотел обняться с высью,
Он хотел расстаться с пашней,
Он хотел взлететь над жизнью,
Над собой – смешным и страшным.
И вонзал он в небо руки
С криком – чуть не журавлиным,
И ветвились в сладкой муке
Струны жил на шее длинной.
“Улечу!” – и с этой верой
Он бежал, взлетая в волю…
И упал комочком серым
На краю родного поля.
Подошла жена родная,
Голову взяла в ладони:
– Ты куда бежал?
– Не знаю.
– Ты чего хотел?
– Не помню.
Седыми мхами редколесья
На взгорье вышел я устало
И обомлел – на этом месте
Чего-то остро не хватало.
Завяли выцветшие дали,
И я почувствовал спиною:
Сгорало солнце, опадая,
Листом осенним, там, за мною.
И тень моя на взгорье голом
Вдруг начала расти, ветвиться,
И стал слышнее ветра голос,
И на плечо мне села птица.
Я до себя хотел дотронуться,
Но выгнулся в скрипучем стоне,
И лист, напоминаньем солнца,
Скатился с ветки, как с ладони.
Горячий лист катился по небу,
Горел ожог заката ало…
И стало больно мне. Я понял:
Здесь прежде дерево стояло.
— Больно! —
Это меня от корней
Отрезают пилою хрипатою.
— Больно! —
Дерево веры моей
Зашумело, качнулось и падает.
— Ой, родные! —
Но в горле слеза
Гасит возглас,
И слышится:
«Выродки!»
Там, где раньше стояли леса,
Нынче только обрубки, да вырубки.
Мать-природа… Поруганный труп…
Боже, лучше не видеть мне бы,
Как насилуют тысячи труб
Воду, землю, леса и небо!
Как исправишь теперь? Как вернешь?
Больно! Больно! И души кровим мы,
Обдирая присохшую ложь
Уверений, что всё поправимо.
Остаётся нагая беда,
Остаётся виновность убийцы…
Если это уже никогда
Не исправится — пусть не простится.
Вновь тело белое ладони вспомнили,
И — гнутой ивою, и — мягкой глиною…
Глаза печальные, слова безвольные,
И поцелуев долгих вкус малиновый.
В окошке томная луна туманилась,
Сплетаясь, бледные струились линии,
И высоко к звезде волной взлетала страсть…
О, мимолетный всплеск, а память — длинная.
Но все, что вспомнилось — недоисполнено,
Неутоленное, неутолимое…
Глаза печальные, слова безвольные…
Уже без времени, уже без имени
И дождь не лил, а в небо сочно
Вписалась радуга.
Мне б тихой радости часочек –
Не надо надолго.
На век мой хватит километров,
Есть что укатывать.
Пойду тропой с дороги этой –
До ручейка того.
Склонюсь к ручью, чтобы напиться,
Там, где конец тропе,
И пусть поют лесные птицы –
Они умеют петь!
И облака пусть тронет лучик,
Чтоб стали розовы.
Ещё – клочок травы, и лучше
Чтоб под березами.
Пусть листья на березах ветер
Легонько шевелит...
Лежать, забыв про всё на свете,
И знать, что не забыт.
ЛЕСНАЯ СКАЗКА
Как нежные пальцы, лучей розоватый пучок
Касался земли. Закрывались цветы-недотроги.
И маленький, ростом с ребёнка, лесной старичок
Устало присел на пенёк возле самой дороги.
Упала росинка с сосны на лицо старику,
А мимо прошли торопливо с корзинками люди.
За рощей кукушка своё оборвала «ку-ку»,
И вечер над тихим болотом заваривал студень.
«Постойте! Куда вы? – вдогонку кричал старичок, -
Кукушка пророчит, что время моё убывает».
Он топнул ногой, он сорвал с головы колпачок…
Но люди сказали: «Таких старичков не бывает».
Вздохнул старичок, колпачок свой повесил на сук
И то ль растворился, то ль в чащу ушёл – я не знаю.
Но слышно, как ночью обиженно плачет в лесу
Ненужная сказка. Последняя сказка лесная.
1987
На рябинах стынут капли красные,
Мокнет голубь за оконными стеклами.
У тебя, наверно, руки ласковые,
Даже видно, какие теплые.
А в глазах — искринки еле заметные,
И от них мои глаза — греются.
Да ты вся — неисправимо летняя,
Даже в осень за окном не верится.
ОДИНОКАЯ СМЕРТЬ
Светлой памяти мурманского поэта
Владимира Александровича Смирнова
Что это? Что это во дворе?
Вышел… И понял — возврата нет.
Вслед ему пристально посмотрел
Щелью незамкнутой двери свет.
Шорох шагов? Или снежный звон?
Хор стоголосый? Но где он, где?
И обомлел. И увидел он
То, что увидеть всю жизнь хотел.
Сердцу открылась такая даль!
Неизмеримая ширь и высь.
И захотел уйти — туда.
И не держало ничье — «Вернись!»
Мир распахнулся — щемящ и бел!
Он побежал, ускоряя бег…
Так показалось, когда слабел
И опускался на белый снег.
Так увядал он — один, ничей,
Тёмным пятном — посреди двора…
«Что это? Смерть? Почему? Зачем?
Вот как приходит её пора…
Некому даже сказать «Прости…
Жалко…» — поник головою он,
Но улыбнулся: «Умру один.
Тихо… Не мучая никого».
Словно во сне, но куда ясней,
Сёмгою — память к истоку дней,
Глубже и глубже… А там, на дне —
То, чему вовсе названья нет.
То, чему нет в этом мире слов,
То, чему нет в этом мире лет.
И захлестнула — волной — любовь
К людям, к родимой своей земле.
И понесла, унося навек
В тайну Вселенной — миров, планет…
И завывал, как собака, снег,
И вырывался из двери свет.
ОДИНОЧЕСТВО
Одиночество
Значит, ночь не спать.
Значит: грусть-тоска,
Значит: боль в висках.
Вытечь хочется
Одиночеству
И любви искать
В сердце Мурманска.
На Пяти Углах,
На семи ветрах
Лужи смотрят ввысь,
Звёзды смотрят вниз.
Там, где на стволах
Лист шумел вчера,
Сиротливый свист
Пустоты повис.
Память юности
В сердце Мурманска
Как цветок средь скал,
Как сосна в песках.
Уставая стыть
В бледной лунности,
Льётся свысока
Звёздная тоска.
В прошлом дрожь моя,
В прошлом — ложь твоя,
Всё, сгорев дотла,
Превратилось в прах.
Только дождь и я,
Только дождь и я
Па Пяти Углах,
На семи ветрах.
2003
Прижмись ко мне. Шепчи: «Хороший, милый…»
Последний мой любимый человек!
Мне холодно, мне ветрено, мне стыло…
Не год в предзимье впал, а весь наш век.
Лицо от скорби — в судороге словно.
Закрой глаза, представь, что я красив.
Уста мои сомкнув, замёрзло Слово.
Целуй меня, согрей Его, спаси!..
Остывший свет. И цвет из неба выпит,
И дух предзимья холодит людей.
Весь мир до хрипоты — воспет и выпет.
И безголос, как песня в будний день.
Как пусто! Чувства выплакала осень,
Глаза мои стеклянны и пусты.
Не мир охрип — а я обезголосел!
Не мир остыл — а я ему постыл!
Есть ложного познанья сила злая,
Не в знанье — Бог! Теперь я знаю сам.
Казалось мне, что всё о Слове знаю,
И вот — ни начертать и ни сказать.
И выстыл рот под ледяной рукою,
И каменеет кровь ветвями жил,
Как будто я — покойник без покоя,
Неумершее тело без души.
Найди во мне хоть что-то человечье,
Губами губы хладные лови.
Уста мои отверзнутся для речи,
Когда душа заплачет от Любви.
Полюбилось глазам полночь звездную пить из окна,
На бессонное бденье усталую плоть обрекая.
Разорвав темноту, в небесах народилась луна,
Это та, что сошла на ущерб? Или вовсе другая?
Улыбается лунный беззубый младенческий рот…
О грядущем гадать? Иль блуждать в безвозвратном вчерашнем?
Согласилась душа с тем, что тело однажды умрет.
И от этого вовсе не стало ни горько, ни страшно.
Всё когда-то проходит. Но всё повторяется вновь!
И под утро приснятся забытые детские сны мне.
И прокусит меня безвозвратно былая любовь,
И вернутся все Чувства, чтоб стать, повторившись, иными.
… Побледнела луна. Звезды гаснут в предутренней мгле,
Скоро юное солнце мой дом будет гладить по крыше…
Я, конечно, согласен, что вечного нет на земле.
Только я не земле безвозвратного тоже не вижу.
Нам нравится — без слова, без движенья
Обнявшись — замирать и не дышать...
Твоя любовь — на грани отторженья,
Моя любовь — до ненависти шаг.
Желанная моя несовместимость,
Скажи, как счастья разные сложить.
Ты, мучаясь, живешь — чтоб быть любимой,
А я люблю и мучаюсь — чтоб жить.
Хочу сгорать тобой! Дотла! Без тленья!
Но стынет пламя в пепле и золе.
Мы — величины разных измерений.
Мы — зов разнозаряженных полей.
Ты разожгла огонь. Он стал пожаром
И — загудел по выстывшей избе...
Приблизишься к нему — он слишком жарок,
Но отойдешь — и холодно тебе.
Меж нами — зыбких чувств неясный призрак,
Неизгоняем и неуловим...
Твоя любовь зависима от жизни,
А для меня — нет жизни без любви.
2000
|